Релевантность в философии это: Релевантность это

Содержание

«Что значит релевантность?» — Яндекс Кью

Литература в аспекте «релевантности»

Tatyana Venediktova. Literature in the Aspect of “Relevance”

К книге, содержащей приглашение обдумать вместе сильную и яркую гипотезу, испытываешь искреннюю благодарность. Конечно, написанное можно прочесть как исторический обзор направлений русской теоретической мысли первой половины ХХ столетия. Но лучше (предупреждает нас автор в Прологе)— как усилие понять работу теории «на границе пересекающихся, часто состязающихся режимов релевантности» (с. 6). Интригующее сочетание слов смотрит на читателя уже из подзаголовка; из них первое, «режим», отсылает к «режиму истины» Фуко, а «релевантность» Галин Тиханов не комментирует никак, хотя и за ним тоже тянется шлейф, легко узнаваемый в свете так называемого прагматического поворота.

Слово «релевантный» пришло в русский язык из английского, где, кстати, почти не использовалось до XIX века. Его исходное значение — «помогающий», а общепринятое, общепонятное — «существенный, актуальный, уместный». В русле прагматистской мысли, чуткой к «наличной стоимости» (cash value [1]) абстрактных понятий, к результативности использования чего бы то ни было [2], эта категория — ключевая. Она выразительна своей программной «неабсолютностью». Вопрос о релевантности подразумевает совокупность конкретных вопросов (для кого? где? когда? почему?), то есть ситуацию выбора и суждение о сравнительной важности.

Тиханов предлагает нам подумать о литературе, исходя из трех способов ее «использования». Первый акцентирует общественную, воспитательную (этическую или политическую) ценность художественного слова, его функцию как средства распространения и внедрения «правильных» идей; второй — эстетическую ценность, функцию литературы как автономного ресурса формотворчества; третий — рыночно-потребительскую ценность и функцию литературы как средства обогащения досуга, индивидуальной терапии. Эти три режима вполне способны соседствовать, оспаривать или частично перекрывать друг друга, но, по мысли автора, всегда какой-то один «преобладал в обществе в конкретное время», поэтому «историю представлений о литературе можно рассказать как историю попыток обосновать меняющиеся режимы ее релевантности» (с. 20). Можно спросить: кем и когда эти попытки предпринимались? Ответ в книге есть, хотя и довольно общий. По крайней мере в двух из трех случаев субъектом выступает «общество» (

society), заинтересованное в воспроизводстве базовой идеологии и/или в эффективности обменных процессов. Первая из названных функций возникает одновременно с письменной традицией и никуда не исчезает вплоть до наших дней. Третья становится актуальна с формированием в XVIII веке рынка книготорговли и сегодня заодно с рынком распространяется вширь. Но Тиханова они интересуют меньше, чем промежуточный, «второй» режим. Период его созревания охватывает столетие между романтизмом и модернизмом — вехами служат публикация в Лондоне трактата госпожи де Сталь «О Германии» (1813) и выступление двадцатилетнего Виктора Шкловского с лекцией о «возрожденном слове» в Санкт-Петербурге (1913).

Полноты самосознания этот режим (и нас тоже особенно интересующий) достигает в формалистической литературной теории — сначала русской ее версии, потом в американской «новой критике». Последняя выглядит кульминацией международного тренда и предвестием его конца, самый же конец и на Западе, и в России относится к концу 1980-х — началу 1990-х годов.

Нельзя не заметить, что первый и третий из обсуждаемых режимов определяются в одной логике, — гетерономной, как сказал бы К. Касториадис, а второй — в другой, автономной [3]. В первом случае литература оценивается как один из способов научения и поучения, в третьем — как одно из коммерческих развлечений. Романтики, напротив, объявляют искусство сферой исключительной и от всего отдельной: здесь свободно реализует себя свободный же индивидуальный «гений». Увы, эта чудная мечта живет недолго, — изнутри ее разъедает самоирония, а извне атакуют позитивизм, марксизм (личность не может быть центром истории), позже — фрейдизм (внутренняя жизнь индивида не может восприниматься как центрированная). С учетом разрушительных результатов этой критики, что же остается опорой достоинства человека? «Непогрешимая сила науки и собственная способность воплощать и осуществлять эту силу», — отвечает автор (с. 32). Идея романтического гения находит «последнее прибежище» в крепости теоретической мысли, при том даже, что та в отношении всяческой субъективности настроена непримиримо. От позитивизма XIX века формалисты наследуют ставку на научность (минус томление по всеохватности знаний и генетическое объяснение всего и вся), да и к марксизму оказываются скорее в отношении зеркального соперничества, чем (прокламируемой) оппозиции. На первый план вместо романтического автора-творца выходит фигура ученого-эксперта, вооруженного знанием языка как объективной системы и/или автономно играющей стихии. Никто, кроме привилегированных пользователей самовитого слова, то есть художников и теоретиков (они могли и совмещать эти разные роли), не властен указывать литературе или предписывать ей функции: она сама себя полагает высшей пользой. Этот идеал романтической самостийности реализуется в границах авангардного эксперимента и академической учености — чаще в пику «обществу», чем в порядке солидарности с ним. В результате территория свободы получается и не особенно обширной, и не очень гостеприимной, а лучшие ее представители даже гордятся стигмой маргинальности, отверженности и изгнанничества. В той мере, в какой теоретиков литературы все же интересовал социокультурный контекст, он представлялся обобщенно-«эпически» — и так возникал (например, в версии Бахтина) «гуманизм без субъективности». Западная литературная теория уже незадолго до собственного конца тоже попыталась распространить свой интерес на область культуры в целом. Но особых плодов это не принесло, констатирует Тиханов, а главное — статус самой литературы к концу ХХ века необратимо изменился, искусство слова лишилось былого престижа, и релевантность его начинает пониматься на новый лад. Ни приветствовать, ни оплакивать эту перемену Тиханов не расположен: ему — и нам всем — важнее понять: что дало культуре восьмидесятилетнее господство идеи литературной автономии?

Поставив этот вопрос как ключевой, автор отвечает на него, пожалуй, слишком кратко. В качестве продукта литературного сознания, адаптированного к «третьему» режиму релевантности, фигурирует проект «всемирной литературы», наиболее активно развиваемый в американской версии (см. обзор: [Венедиктова 2018]). Эта новая литературоведческая субдисциплина нацелена на изучение литературных произведений, находящихся в обращении за пределами породившей их культуры, то есть наиболее успешных на рынке глобальных коммуникаций — в силу повышенной переводимости, свободы (относительной, конечно) от местных традиций и языков.

В формалистической логике такой подход если и был мыслим, то интересного не обещал: литературность, по Якобсону, — это прежде всего тонкая работа языка, которую невозможно воспроизвести в переводе. Однако так думали не все. Виктор Шкловский, хотя и отзывался скептически об издаваемом Горьким «всемирном» многотомном собрании, в собственной критической и педагогической практике ориентировался (в отличие от Якобсона) на прозу, и притом переводную. И он, и Эйхенбаум, и отчасти Тынянов исходили из того, что транскультурная передача приема возможна и реальна. Теория «мировой литературы» в версии Дэвида Дэмроша, заключает Тиханов, идет по этому пути — ассоциирует литературность именно с теми элементами текста, что «легки на подъем», хорошо «путешествуют», без видимого ущерба пересекают культурно-языковые границы. В свете призывов изучать произведение на языке его восприятия и социализации, а не исключительно на языке производства, «Сентиментальное путешествие» Шкловского прочитывается не только как документ своего времени, но и как реплика в актуальном диалоге.

Кстати, Шкловский же развивал по-своему и мысль о релевантности, например в статье «Искусство как прием», где он ставил вопрос о том, на чем стоит экономить в литературной коммуникации, а на чем нет. Злоупотребляя, как завзятый теоретик, словом «закон», он писал о «законе экономии творческих сил», который «принадлежит к группе всеми признанных законов». В авторитетах, готовых под ним подписаться, явно нет недостатка.

Спенсер писал: «В основе всех правил, определяющих выбор и употребление слов, мы находим то же главное требование: сбережение внимания… Довести ум легчайшим путем до желаемого понятия есть во многих случаях единственная и во всех случаях главная цель» («Философия слога»). «Если бы душа обладала неистощимыми силами, то для нее, конечно, было бы безразлично, как много истрачено из этого неистощимого источника; важно было бы, пожалуй, только время, необходимо затраченное. Но так как силы ее ограничены, то следует ожидать, что душа стремится выполнить апперцепционные процессы по возможности целесообразно, то есть с сравнительно наименьшей затратой сил, или, что то же, с сравнительно наибольшим результатом» (Р. Авенариус). … Принцип экономии творческих сил, который так соблазнителен, особенно при рассмотрении ритма, признал и Александр Веселовский, который договорил мысль Спенсера: «Достоинство стиля состоит именно в том, чтобы доставить возможно большее количество мыслей в возможно меньшем количестве слов» [Шкловский 1985: 10—11].

Итак, принцип экономии опирается на общераспространенные представления, как то: искусство — «мышление образами», образ — единство мысли и формы, досягающее сознания адресата «неощутительно», «легчайшим путем». Эта теория, аргументирует далее Шкловский, нехороша «всего лишь» тем, что не учитывает специфики поэтического/литературного языка: он совсем не обязательно предполагает «экономию воспринимающих сил», — чаще, напротив, их мобилизацию сверх обычной меры. Сводя, экономии ради, переживание «вещи» к применению готовой формулы, можно сильно продешевить, просчитаться. Ведь если опыт, свернутый в высказывании, схватывается и передается, «даже не появляясь в сознании», мы выигрываем в скорости коммуникации, но… проигрываем в смысле. «Целая сложная жизнь», говоря словами Толстого, может пройти «бессознательно… как бы и не была». Наоборот, деавтоматизация речи, показывает нам Шкловский на примере того же Толстого, создает условия, обеспечивающие действенный контакт с другим («способ добраться до совести читателя») и/или трансформацию собственной личности автора («толстовские восприятия расшатали веру Толстого»). Через прием мы прикасаемся к поэтическому «деланию»: чуткий к приему читатель соинвестирует силы в творческий труд писателя, что едва ли можно назвать «тратой». Разговор как будто все еще идет об автономии литературной формы, но внутри нее, как внутри матрешки, обнаруживается идея самодеятельности и саморазвития субъекта.

Вот здесь мне и хочется протянуть мостик между формалистической литературной теорией и теми тенденциями в гуманитарной науке, которые как будто бы хоронят ее, теснят и замещают, часто выступая под флагом прагматики. Чем, собственно, озабочена прагматика? Она подбирает мусор, сброшенный со стола серьезной, «настоящей», теоретически емкой науки о языке, обращаясь к субъекту и к контексту, то есть к тем аспектам речевого общения, что сопротивляются строгой систематизации, категоризации, дисциплине кода. В этом русле примерно четверть века назад стал обсуждаться так называемый «принцип релевантности», и с тех пор гипотеза, предложенная Дейдрой Уилсон и Дэном Спербером, обросла таким множеством трактовок, аргументов pro et contra, неожиданных применений в самых разных областях, что я, признаться, удивилась, на обнаружив этих имен в Указателе.

В исходном и огрубленном виде принцип сводился к следующему: сталкиваясь на каждом шагу с проблемой несоответствия семантики речевых форм и смысла образуемых ими высказываний, человеческое сознание стремится к релевантности. Релевантность измеряется соотношением интерпретативного усилия и получаемого в результате когнитивного эффекта. Чем меньше первая величина и чем больше вторая, тем выше релевантность сообщения. Стремясь максимизировать релевантность в общении, мы, часто сами того не замечая, проявляем чудеса изобретательности и догадливости, опираясь на доверие, такт, чувство «другого» и прочие ресурсы неявного, контекстного, ситуативного знания и воображения.

Таким образом, получается, что, стремясь к релевантности, люди формируют пространство взаимодействия, определяемое взаимным доверием и соучастными творческими вкладами. Само наличие такого пространства решающе важно для результативности общения [4]. Ведь кроме видов знания, доступных быстрой и точной передаче посредством кода, есть и такие, которые сопротивляются кодированию и формализации, но играют в человеческом опыте не меньшую роль. Того же Шкловского интересует знание слабо осознаваемое, однако «ощутительное», плотно связанное с чувственностью, телесностью, аффективностью и, значит, эстетичное в исходном значении этого трудного слова. Разворот современной когнитивистики в направлении этого вида знания отчасти обусловлен тем, что оно питает творческую способность человека, но само не передаваемо (пока) самой умной машине. Передавая гаджетам элементы своих способностей (памяти, логического обобщения, упорядочения и т.д.), человек как никогда заинтересован в развитии той простейшей из них, которую машина подражательно воспроизвести не может: способности дистанцироваться от актуального окружения, творчески отнестись к собственному опыту, трансформировать его посредством воображения. Расширенное воспроизводство этой способности осознается как условие эффективного развития современной экономики знания [5].

Это обстоятельство (в числе других), несомненно, способствовало сдвигу в литературных исследованиях, который уже многократно описан как уход от «автороцентризма» и «поворот к читателю», к пониманию чтения как творческой интеракции. То, что в этой области до сих пор преобладают эмпирические описания, не удивительно: о работе «воспринимающих сил» мы знаем существенно меньше, чем о работе сил производящих (хотя и здесь наше знание относится больше к произведениям-объектам).

Не приходится спорить с тем, что современная литературная культура вышла из романтизма, и линий наследования больше, чем одна. Об этом, собственно, пишет и сам Тиханов в недавней статье, анализируя динамику развития романтической мысли в долгом времени: «Можно предположить, что романтизм был обследованием современности, проверкой ее действенности, инспекцией ее ресурсов. Такое обследование не могло не начинаться всякий раз с новой энергией при смене обстоятельств, когда общество и культура оказывались на очередной критической развилке современной истории» [Tihanov 2020a: 8]. Оказавшись в очередной раз на критической развилке, мы спрашиваем литературу об ее релевантности. Отождествление релевантности с запросами и требованиями глобального рынка едва ли послужит убедительным ответом. Как прирожденный эконом, человек озабочен не только экономией, то есть сиюминутной материальной выгодой, но и перспективами развития специфической экономики смыслообмена, а та, в свою очередь, напрямую зависит от саморазвития индивида. Именно поэтому мне кажется, что режим литературной релевантности, обозначенный в книге Тиханова номером два, трансформировался навстречу обстоятельствам, но отнюдь не умер. Его полноценная теоретизация — дело будущего. Заведомо ясно, что это будет не «чисто» литературная теория, но многовековой опыт литературы как свободной сотворческой интеракции она обязательно воспримет и учтет.

[1] Метафора, которую любил использовать Уильям Джеймс, вполне сознавая ее шоковую силу и даже опасность: метафора, соединяющая духовное с рыночным (truth’s cash value), коробила многих.

[2] Полемично, провокативно звучало даже и десяток лет назад название книги Риты Фелски «Способы использования литературы» [Felski 2008].

[3] У Касториадиса гетерономный режим предполагает предписание норм, законов извне социального поля, а автономный режим, наоборот, — осознание и изменение законов собственного существования изнутри.

[4] Продолжая работать над своей концепцией (в частности, переиздавая книгу 1986 года в 1995-м [Sperber, Wilson 1995]), Спербер и Уилсон решили дополнить понятие максимальной релевантности понятием релевантности оптимальной, акцентируя качественную, а не количественную природу понятия и расширяя представление о возможных когнитивных эффектах. И вот здесь принцип релевантности становится особенно интересен.

[5] Роберто Унгер в своей новой книге пишет о том, что для эффективного функционирования экономики знания решающе важно наличие зон виртуальной свободы, где индивид мог бы чувствовать/видеть мир иначе, чем повседневно, утверждать свою независимость от заданных обстоятельств и господствующих институций, пробовать и осознавать себя в новых ролях, «оставляя последнее слово за собой, а не за социальным и понятийным миром своего обитания» [Unger 2019: 124].

Актуальность философии — Кевин Дж. Браун: философ | Преподаватель

Так много студентов приходят на мой урок философии, задаваясь вопросом, будет ли это иметь отношение к их жизни или карьере. Простой ответ на вопрос о релевантности заключается в том, что нельзя сказать наверняка. Как отмечает Томас Соуэлл, уместность — это то, что вы можете оценить только после того, как изучите предмет. До тех пор вы не можете сказать, имеет ли что-то отношение к вашей жизни или нет. С этим моментом тесно связан тот факт, что никто из нас не знает наверняка, что произойдет дальше в нашей жизни, и поэтому мы никогда не можем быть уверены, что тема, любая тема, не будет актуальной. Думаю об этом. Будучи 20-летним, вы могли бы сказать, что я знаю, что никогда не буду использовать это в своей карьере или жизни. Если предположить (что является безопасным предположением), что вы проживете еще 50-70 лет, как вы можете такое утверждать? Откуда вы знаете, что в течение такого периода времени будет иметь отношение к вашей жизни, а что нет?

Между предметами, которые кажутся совершенно не связанными, можно установить связь. Хороший пример этого предлагает Джеффри Шварц в своей книге «Разум и мозг ». Сам Шварц — профессор психиатрии, который пишет о лечении пациентов с ОКР (обсессивно-компульсивное расстройство). Пытаясь описать свое четырехступенчатое лечение, он пишет следующее:

«Я сидел за клавиатурой и печатал историю болезни, чтобы описать лечение, и Айвер был рядом со мной. Как объяснить, что я делал с пациентами? Хорошо, переименовать, переназначить, перефокусировать — но что еще происходило? Внезапно меня осенило. В 1989 Я начал читать австрийского экономиста Людвига фон Мизеса, который определял ценность как «эмоциональную реакцию человека на различные состояния окружающей его среды, как внешнего мира, так и физиологических состояний его собственного тела». терапия ОКР менялась. Объединив буддийскую философию с австрийской экономикой, я придумал название для последнего из четырех шагов: переоценка».

Мог ли Шварц догадаться, изучая австрийскую экономику, что однажды он свяжет ее с буддийской философией, чтобы помочь разработать лечение ОКР? Ни за что! Точно так же вы не можете угадать, как вы можете найти философию, имеющую отношение к вашей жизни или карьере. Однако будьте уверены, что шансы на то, что вы это сделаете, очень велики. Достаточно рассмотреть темы, к которым обращается философия: смысл жизни, этика, мораль, Бог, знание, определенность, самость, разум, правительство, общество, язык. Как может обучение тому, как думать об этих различных предметах, не иметь отношения к вашей жизни?

Но научиться думать — это не то, чего хотят все. Многим просто нужны легкие ответы на самые трудные вопросы жизни, а когда их нет, они заключают, что ответов на эти вопросы нет или, что еще хуже, что философия просто не в состоянии их дать. Хотя верно то, что философия не дает простых ответов, все еще можно многому научиться, изучая великие философские труды.

Для иллюстрации позвольте мне привести очень практический пример из книги Мартина Селигмана «Оптимистичный ребенок». Описывая процесс оспаривания пессимистических убеждений, он описывает многоэтапный процесс. Первые три шага особенно полезны и требуют, чтобы читатель задал следующие вопросы:

1. Какие есть доказательства моей веры?
2. Какие есть доказательства против моей веры?
3. Какие другие способы увидеть эту ситуацию?

Ответить на эти вопросы может быть очень сложно, особенно на второй. Многие люди неохотно ищут доказательства против своих убеждений, и всем нам время от времени трудно по причинам, которые я буду обсуждать в главе об использовании логики. Я хочу сказать, что изучение философии учит именно этим навыкам. При чтении философских текстов вас всегда просят рассмотреть доказательства как в пользу аргументации автора, так и против нее. Это, вероятно, единственная величайшая причина сложности многих философских текстов. Но это чрезвычайно практичный навык, который стоит потраченного времени и усилий на его изучение.

Но, учитывая другие возможности для изучения этих навыков, вы все еще можете задаться вопросом, зачем заниматься философией? Это вопрос, на который должны ответить все философы. Однако этого недостаточно, чтобы дать ответ, который удовлетворит других академических философов. Нет, мы должны дать ответ, который удовлетворит других людей. Не потому, что философы, в частности, должны оправдывать свою деятельность, а другие просто осуществляют свою деятельность неоправданно, а потому, что наша деятельность, как философов, неоправданна prima facie. Непонятно, чем мы занимаемся, как понятно, но, может быть, столь же неинтересно, чем занимаются историки. Вам может быть все равно, что вам может сказать историк, но ясно, что они могут рассказать вам то, чего вы раньше не знали. Философы, кажется, не могут этого сделать. Итак, прежде чем мы ответим на первый вопрос, почему, мы должны ответить на второй вопрос: что такое философия?

Я не могу дать ответ, которого будет достаточно в том коротком месте, которое я здесь использую. Тем не менее, я думаю, что могу сказать кое-что о том, что такое философия или, еще лучше, о том, какой должна быть философия, что даст нам основу, на которой мы сможем построить ответ на наш первоначальный вопрос. Я думаю, что философию лучше всего рассматривать как метод. Философы проясняют концепции и тем самым дают нам метод ясного мышления. Мы можем ясно видеть это в работах Бертрана Рассела и Готтлоба Фреге в области логики и математики. Здесь понятие разъяснения может стать весьма техническим. Его применение также очень узко определено. Однако существует более чем случайная связь между работами таких логиков и работами Алана Тьюринга и Алонзо Черча в области математики и логики, которые привели к важным достижениям в области компьютерных наук.

Другая область прояснения, в которую философия вносит особенно полезный вклад, находится в области обычного языка. Лучшими образцами в этой области являются Джон Остин и Джон Уиздом. Эта область философского анализа менее явно поддается прорывам, чем предыдущая область, но не по этой причине неактуальна или неинтересна. Эта философия в некотором смысле потенциально более полезна, потому что она имеет дело с темой, которую обычно используют все люди; язык. Здесь единственная цель состоит в том, чтобы понять, что мы имеем в виду, когда говорим, и при этом улучшить нашу ясность. Поощрение ясности мысли кажется мне не только самой благородной из философских целей, но и самой полезной.

Здесь я определил философию с точки зрения полезности. Целью философии является прояснение, и ценность этого можно увидеть в ее применении к тому, что мы делаем, говорим и думаем. Однако я не думаю, что эта линия рассуждений представляет собой лучший ответ на наш первоначальный вопрос о том, почему мы должны заниматься философией. Эта линия рассуждений не работает для меня, потому что она не универсальна. В этом отношении всем не нужно заниматься философией, потому что всем не нужно желать ясности в использовании своего языка. Они могут чувствовать, что их манера говорить и думать не нуждаются в дальнейшем разъяснении. Кроме того, нет универсальной потребности в ясности в логике или математике, потому что не всем нужно иметь дело с понятиями логики и математики. Наилучшей причиной для занятия философией была бы причина, побуждающая всех заниматься философией в том смысле философии, который я изложил. Однако лучший ответ на нормативный вопрос, почему я должен мыслить философски или ясно, будет апеллировать к чистой человечности занятия философией. Философия – это способ улучшить человеческое общение.

Лучшее из философии, даже в том разъяснительном смысле, в каком я ее определил, должно обращаться к серьезным вопросам с личной точки зрения. В этом отношении философия дает нам метод общения между собой по серьезным человеческим вопросам. Этот вид общения, если он осуществляется с философской точки зрения, может улучшить нашу способность общаться и общаться с людьми в целом. Здесь важно противопоставить это понятие философии некоторому понятию психоанализа и прояснить различия. Этот вид философского общения — это не просто изложение чувств на темы, представляющие личный интерес. Мой идеал философии здесь — критическое мышление, ясно сформулированное, по серьезным человеческим вопросам, которые в некотором смысле универсальны. Хотя они привлекают меня лично, но не только меня. Философия рассматривает и описывает наше человеческое состояние как существ в мире, если использовать фразу Мартина Хайдеггера, и тем самым, как мне кажется, мы улучшаем нашу способность взаимодействовать с другими.

Где же конец расследования? При такой интерпретации философии может показаться, что, строго говоря, нет предела исследованию в том смысле, в котором я обычно понимаю этот термин. То есть я утверждаю, что философия неправильно понимается, если ее принимают за поиски смысла жизни для всех людей и во все времена. Даже если бы такая вещь существовала, философия и все другие человеческие дисциплины были бы неспособны заниматься ею. Мы навсегда заперты в нашем человеческом мире смысла и натыкаемся на этот барьер, когда ищем вечное. Проблема герменевтического круга — это то, что оставила нам наша философия в двадцатом веке; даже если она окажется неверной, именно с нее мы должны начать наше исследование.

Философия непрерывна в нашей жизни, как и наше мышление. Цель первого состоит в том, чтобы улучшить второе и тем самым оказать некоторое положительное влияние на человеческую жизнь. Философия в лучшем случае — это хорошая беседа; критический, серьезный, юмористический, интересный. Это личное общение. В этом отношении Витгенштейн имеет очень личный взгляд на философию, говоря в «Логико-философском трактате»: «Возможно, эту книгу поймет только тот, кто сам имел мысли, которые в ней выражены… Ее цель была бы достигнута, если бы это доставило удовольствие одному человеку, который прочитал и понял это». Но философия, то есть ясное мышление, непроста. Это строгая дисциплина, которая работает лучше всего, когда заставляет нас улучшать собственное мышление. В « Философских исследованиях» Витгенштейн сказал: «Я не хотел бы, чтобы мое письмо избавляло других людей от труда думать. Но, если возможно, побуждало кого-то к собственным мыслям». Это вершина того, чего может достичь философия, и я надеюсь, что мой скромный вклад сможет соответствовать строгим стандартам, которые я установил для философии.

Четыре причины, почему философия актуальна как никогда

Что такое философия?

Философия изучает существование, знание, ценности, разум, разум и язык. Другими словами, это академическое исследование больших вопросов жизни. Это дисциплина, которую можно применить к любой области или предмету, и она помогает развивать навыки критического мышления. Философия является одной из древнейших дисциплин в мире, и ее история восходит к Древней Греции. Работы Платона и Аристотеля, которые были одними из первых философов, до сих пор изучают и читают. Философия оказала значительное влияние на многие области жизни и профессии, включая искусство, науку и политику.

1. Философия учит критическому мышлению

Философия учит критическому мышлению, побуждая студентов подвергать сомнению все, чему их учат. Студентам предлагается развивать свои собственные убеждения и думать самостоятельно. Это ценный навык, особенно в мире, где становится все труднее отличить факты от вымысла. Философия также учит студентов, как эффективно спорить. Это важно, так как позволяет учащимся защищать свои убеждения от противоположных аргументов и помогает им лучше понять взгляды других людей.

2. Философия может помочь людям понять себя

Философия может помочь людям понять себя и свое место в мире. Одним из основных преимуществ изучения философии является то, что она может научить нас подвергать сомнению наши предположения и убеждения. Многие из нас принимают определенные вещи как должное, даже не задаваясь вопросом, почему мы в них верим. Изучая, как формируются мысли и убеждения и как они развивались на протяжении истории, мы можем начать понимать нашу собственную структуру убеждений.

Философия также может предоставить нам основу для принятия этических решений и для изучения важных вопросов о жизни и смерти, смысле и цели. Изучая философию, студенты могут развивать свои навыки рассуждения и абстрактного мышления, которые необходимы для успеха в любой области.

3. Наука не может ответить на все вопросы

Сегодня наука является одним из важнейших компонентов нашей жизни. Мы в значительной степени полагаемся на него как по личным, так и по профессиональным причинам. Однако наука не может сказать нам, что делает что-то правильным или неправильным. Блогер Дэвид Кэлхун добавляет: «По своей сути философия — это стремление выяснить, что является истинным и стоящим, и что значит жить осмысленной и стоящей жизнью. Это что-то запретное для науки, потому что наука может сказать нам, как обстоят дела эмпирически, но она не может предписать, как мы должны жить. […] Короче говоря: наука помогает нам жить дольше, а философия помогает нам жить лучше».

4. Философия важна для бизнеса

На первый взгляд такая «мягкая» наука, как философия, может показаться не особенно актуальной для бизнеса. Однако это не может быть дальше от истины. С точки зрения бизнеса философия является важной и весьма актуальной областью изучения.

Сегодня компаниям необходимо подумать о том, как они будут работать через 10 лет, а также о том, каких сотрудников они хотят видеть в будущем. Философия — отличный способ взглянуть на проблемы, которые могут повлиять на компании в будущем: этические проблемы, такие как корпоративное гражданство или несправедливая трудовая практика; вопросы, касающиеся технологий, например, следует ли разрешить автоматизацию, поскольку она может заменить людей гораздо легче, чем раньше.

Франкфуртская школа финансов и менеджмента Профессор философии Кристин Тифензее объясняет, что любой, кто хочет добиться успеха на сложной, ведущей должности в бизнесе, государственном управлении, политике или в обществе в целом, должен иметь важнейший набор навыков. Она добавляет: «Вам нужно будет быстро разобраться в сложных вопросах, собрать убедительные аргументы за или против предложенных предложений, отфильтровать важную информацию от не относящейся к делу, проверить непротиворечивость и обоснованность программных документов, решить, какие проблемы являются ключевыми, и определить вопросы, которые являются наиболее важными. до сих пор плохо поняты. Эти навыки строгого анализа, здравого аргумента и критического исследования являются хлебом с маслом философии: ни один предмет не тренирует нашу способность к последовательному, систематическому мышлению лучше, чем философия».

Однако эти навыки не ограничиваются миром бизнеса. Их можно применять практически в любом контексте — как профессиональном, так и личном.

5. Древние философы продолжают оказывать влияние на человечество

Хотя Платону и Аристотелю часто приписывают формирование будущих цивилизаций, и их влияние все еще ощущается сегодня, Publishers Weekly настаивает: «Древнегреческие философы Платон и Аристотель могут показаться квинтэссенцией мертвых Белые самцы, но на самом деле они очень даже живые. Двадцать четыре века назад они заложили основы западной культуры, и их идеи и идеи до сих пор определяют основные черты нашего мира, от того, что мы едим, до того, что мы видим в Интернете».

Философия — предмет с необычайной выносливостью и потенциалом. Это не просто изменить мир; это может просто изменить ход вашей жизни. Студенты, заинтересованные в изучении философии, могут выбрать традиционную четырехлетнюю степень бакалавра или более специализированную программу, такую как степень магистра или доктора. Философские степени можно получить как в государственных, так и в частных колледжах и университетах, и многие из них предлагаются в рамках программ онлайн-обучения.

Narcosis by STORM

Релевантность в философии это: Релевантность это

«Что значит релевантность?» — Яндекс Кью

Литература в аспекте «релевантности»

Актуальность философии — Кевин Дж. Браун: философ | Преподаватель